Приём антидепрессантов – одна из тех актуальных в наше время тем, которая не раз поднималась не только в сфере здравоохранения, но и в социологии, философии и искусстве. Количество людей, которым назначают эту группу препаратов, постоянно увеличивается. В связи с этим возникают различные вопросы, появляются мифы и стереотипы, и, возможно, в будущем возникнет и особая этика. Эмили Ландау (Emily Landau), помощник редактора «Toronto Life», делится своим очень личным опытом, рассказывая о том, как начала лечение антидепрессантами ещё в детском возрасте. Журналистка не просто детально описывает, через что ей прошлось пройти, но и поднимает вопрос применения антидепрессантов у детей и подростков, объясняет, почему многие пациенты боятся потерять или так и не найти своё «я», а также пытается понять, действительно ли необходимы эти препараты.
Детство и страх бытия
—Когда мне было 7, моя спальня была воплощением девичьей страны чудес с розовыми гофрированными подушками и нежными цветочными обоями. Ночью, пытаясь уснуть, я могла разглядеть «признаки» идиллического детства: полки, заполненные книгами сказок, завидная коллекция фарфоровых кукол и фото моих улыбающихся родителей. Иногда я могла наклониться и покормить Диснея – нашу собачонку. Хотя это и было бесполезно, я иногда оставляла его привязанным к кровати. Я была убеждена, что наш дом может сгореть в любую минуту, и хотела убедиться в том, что собаку не забудут.
Ночь за ночью я представляла, как пламя подбирается к моей кровати. Я развивала каждую мысль до наихудшего сценария, накручивая себя бесконечными вопросами «А что, если?»: что если мои родители умрут? Или мой брат? Где мы поселимся, если выживем? Придётся ли мне менять школу? Затем, около часу или двух ночи, когда уже не оставалось сил для борьбы со страхом, я бежала в комнату к родителям и будила отца. А он, проявляя просто нечеловеческое терпение, обходил со мной весь дом, проверяя все пожарные сигнализации и выключенную духовку.
В 8 часов утра, отец, адвокат по недвижимости, вылетал за дверь, оставляя на мою маму, семейного врача, организацию ежедневных деских сборов. Я завтракала. Чистила зубы. Завязывала шнурки, а потом залезала в наш минивэн, чтобы поехать в школу. А ночью я снова лежала без сна, напряжённо всматриваясь в тени на потолке. Это и было нашим «нормально». Парализующая тревога началась, когда я была ещё совсем маленьким ребёнком. Затем, в течение следующих нескольких лет, по мере того как я подходила к пубертатному периоду, тревожность только ухудшалась.
3-го сентября 1996 года, в первый день пребывания в 6 классе, я пережила нервный срыв. Я никогда не была популярна в школе, но у меня была близкая подруга, и этого вполне хватало. Мы не виделись в течение всего лета, я заметила её на школьном дворе в кругу других девочек и радостно подбежала, чтобы поздороваться. Она сухо кивнула и развернулась ко мне спиной. Это было похоже на взрыв бомбы. Всё началось в моём животе: накатывающая сильная тошнота и слабость, которая будто хлынула в руки и ноги, подступала к моей груди и вызывала чувство удушья. Я провела всё свое детство, изнемогая от аморфного ужаса в ожидании неизвестной катастрофы. Может быть, это и была она. Я в слезах бросилась в офис администрации и сказала, что я больна – и я действительно была больна.
Болезнь заявила о себе в форме всепоглощающего страха перед школой. В течение следующих нескольких недель, пока родители пытались убедить меня вернуться, я плакала и учащённо дышала; в остальное время крушила мебель, кидала стулья и хлопала дверями до тех пор, пока они не слетали с петель. Пару раз родителям удалось привести меня в класс на час или два. Я смотрела себе в колени, мой подбородок дрожал, плечи дёргались, а все силы уходили на то, чтобы сдерживать себя и не опозориться перед одноклассниками. В другие разы, я сидела в пустом классе, бросая оскорбления в сторону мамы – говорила, что ненавижу её, что она – ужасная мать, что я желаю, чтобы она умерла в пещере на другом конце света. Помимо этого, я перестала есть и потеряла более 5 кг веса. В один день я объявила, что лучше умру, чем пойду в школу. Это дуновение суицидальных мыслей настолько напугало моих родителей, что на следующее утро мы поехали в госпиталь в Торонто.
Дети и антидепрессанты
Это была эпоха популярности прозака. 10 лет назад, на втором году своего существования, этот фармакологический феномен собрал более $100 млн в общемировых продажах. Его воспринимали как панацею: доктора выписывали его для лечения обсессивно-компульсивного расстройства и булимии. В период между 1981 и 2000 годами количество рецептов на антидепрессанты в Канаде выросло на 353% — с 3,2 млн до 14,5 млн.
Однако негативная реакция была настолько же сильной, как и бум. Многие пациенты прочувствовали на себе то, что позднее стало известно как «синдром отмены», во время которого их эйфория, индуцированная серотонином, рассеивалась, и депрессия возвращалась вновь – подходящая метафора для переломного момента в отношении к селективным ингибиторам обратного захвата серотонина (или СИОЗС). Врачи всё чаще беспокоились о возможных побочных эффектах препаратов, среди которых упоминались такие как: тревожное возбуждение, жестокость и суицидальные мысли. Пациенты начали жаловаться на то, что, облегчая симптомы депрессии, препараты вызывают «оцепенение» их чувств – состояние, известное как «антидепрессантная личность».
Для детей лечение было практически запрещено. В госпитале мои родители и я попали на приём к бойкому детскому психологу, который прописал курс дисциплины. Он утверждал, что мой отказ идти в школу был обычной боязнью разлуки, а я была упрямой манипуляторшей, и родителям не следовало мне уступать. В течение последующих нескольких визитов он дал родителям иную версию того же самого совета: если понадобится, закатать меня в ковёр и отнести в класс. Мои родители отказались. Они осознали, что препараты – это, возможно, единственное, что может мне помочь.
Мой семейный доктор направил меня к одному детскому психиатру, который диагностировал у меня депрессивное расстройство, а потом к другому, который определил моё состояние как генерализованное тревожное расстройство. Он прописал мне 250 мг золофта (Zoloft), хотя Министерство здравоохранения Канады не одобряло приём этого или любого другого антидепрессанта пациентами в возрасте до 18 лет. 20 лет спустя десятки тысяч молодых канадцев будут принимать антидепрессанты (недавнее исследование, проведённое в Университете Саскачевана, говорит о том, что 15 из 1000 саскачеванцев в возрасте до 20 лет получали рецепт на антидепрессанты). Но старые страхи никуда не делись. Какое действие оказывают эти лекарства на развивающийся мозг? Как они влияют на еще неокрепнувшую личность? Мне кажется, что как представитель первого поколения, выросшего на антидепрессантах, я знаю ответы на эти вопросы.
Когда мне в возрасте 11 лет диагностировали психическое расстройство, мой врач – учтивый и добропорядочный человек с густыми усами – объяснил, что я страдаю от химического дисбаланса в мозге. В то время медицинское сообщество полагало, что депрессивные расстройства главным образом вызывались дефицитом моноаминовых нейромедиаторов, которые помогают регулировать настроение и общее состояние счастья. Считалось, что новые препараты блокируют реабсорбцию серотонина в нервные клетки и позволяют ему задерживаться в синапсах между клетками, откуда он через некоторое время сможет передавать «счастливые» сообщения. Звучит логично, но даже сегодня для учёных ещё остались вопросы без ответов. Поскольку пациенты отмечали улучшение, врачи пришли к выводу, что у них мало моноаминов.
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ:
И мне действительно стало лучше. Примерно через неделю после того, как я начала принимать препарат, моя семья взяла нашего нового пса Честера на пляжную прогулку в окрестностях Торонто. Пока мы гуляли, пёс попытался выхватить сендвич с арахисовым маслом прямо из рук маленького мальчика. «Мы впервые за три месяца увидели улыбку на твоём лице», – сказал мне отец. В течение нескольких последующих месяцев моя грусть постепенно улетучивалась. Мысли стали более управляемы. Тошнота практически исчезла, и я снова начала есть. Я поменяла школу, нашла новых друзей, медленно и осторожно возвращаясь к нормальной жизни. Лекарства смогли избавить меня от разрушительной депрессии и поддерживать в состоянии относительно стабильной и незначительной тревожности.
Приём препаратов сопровождался некоторыми обсессивно-компульсивными побочными эффектами. Я расчёсывала кожу на лице и конечностях (как это делают метамфетаминовые наркоманы) до появления ранок. Помимо этого у меня развился лицевой тик, при котором я морщила нос до того состояния, что он начинал болеть (даже, когда я вспоминаю об этом сегодня, приходится приложить усилия, чтобы не сморщить его снова). Мой врач прописал мне ещё больше лекарств: кломипрамин и имипрамин, 2 представителя трициклического класса антидепрессантов.
Мои родители взвесили потенциальные риски подобного коктейля и того деструктивного пути, по которому я продолжала бы идти без приёма лекарств. Тем временем мой доктор надеялся, что предотвращение тревоги и депрессии в раннем возрасте, возможно, поможет моему мозгу сформировать способы для борьбы с образцами дисфункционального мышления. На самом же деле, никто не знал, чего ожидать:
«Мы пребывали практически в полном неведении относительно детской и подростковой психиатрии, — объясняет Дин Элб (Dean Elbe), клинический фармацевт, специализирующийся на детской психиатрии, из BC Children’s Hospital в Ванкувере. – Всё, что мы могли – опираться на то, что мы наблюдали у взрослых пациентов».
Мы до сих пор ничего не знаем об отдалённых последствиях влияния антидепрессантов на развитие подростков. На сегодняшний день нет каких-либо долгосрочных исследований, отчасти из-за материально-технического снабжения и из-за того, что Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов США и Министерство здравоохранения Канады требуют, чтобы фармацевтические компании просто доказали, что их лекарственные препараты лучше плацебо в краткосрочной перспективе. Одно исследование показало, что длительное воздействие флуоксетина (аналога прозака) вызывало у некоторых молодых мышей тревожное поведение, возникающее при повторном воздействии препарата.
Потеря собственного «я»
Но самый большой страх взрослых, родителей детей, страдающих нервным расстройством, и самих детей заключается в том, что антидепрессанты изменят личность пациента. В книге «Is It Me or My Meds: Living with Antidepressants» социолог из Бостона Дэвид Карп (David A. Karp) поясняет: «Психотропные препараты имеют своей целью трансформацию человеческого настроения, восприятия и чувств. Эти же препараты действуют (и, возможно, даже создают) не только на сознание людей, но и на особенности их личности».
Такой тип мышления приводит к одному из основных противоречий психического расстройства: стёртой границе между патологией и личностью. Какая часть того, что мы чувствуем – результат болезни? Какая часть – наша так называемая личность? Хотя учёные до сих пор считают, что нехватка нейротрансмиттеров влияет на психическое здоровье, это никак не умаляет причастность и других факторов, включающих окружающую среду, стресс и физическое здоровье. Вместе с мистической химической магией в наших телах эти факторы вращаются по бесконечной петле взаимосвязи, ввиду чего определить первоисточник психического нездоровья не представляется возможным. Само собой разумеется, что препараты, предназначенные для устранения дисбаланса серотонина, могут «выходить» и за границы своих возможностей, изменяя наше естество.
Этот страх, который распространяется в отношении подросткового периода – периода, который мы мифологизируем как стадию активации, во время которой человек создаёт свою личность и индивидуальность. Некоторые люди утверждают, что добавление антидепрессантов к этому «первичному коктейлю» может помешать развитию предопределённой самодостаточности, заменив её синтетической копией. Кэтрин Шарп (Katherine Sharpe), американская журналистка, которая начала принимать антидепрессанты в 18 лет, размышляет над этой проблемой в своей книге «Coming of Age on Zoloft: How Antidepressants Cheered Us Up, Let Us Down, and Changed Who We Are»:
«Когда я впервые начала принимать золофт, невозможность отличить мои «реальные» мысли и эмоции от тех, которые были связаны с приёмом препарата, вызывали у меня чувство опустошённости».
Одна из десятков коллег-первопроходцев – 28-летняя писательница Эмили, которая дала интервью для книги Кэтрин, рассказывает:
«Мне интересно, кем бы я была, если бы никогда не принимала антидепрессанты? Возможно, я потеряла себя, изменив химию своего тела?»
Этот возможный «перелом» личности – основная причина, по которой подростки отказываются от препаратов. Когда Джоффри Коэн (Geoffrey Cohane), психолог из Конкорда, исследовал для своей диссертации психологические барьеры, возникающие у подростков при необходимости приёма антидепрессантов, он обнаружил, что вопрос идентичности архиважен для молодых людей:
«Антидепрессанты могут заставить вас вести себя так, как вам не свойственно», — поделился своими переживаниями один из участников исследования. Другой заметил, что «и так сложно понять все грани своей личности, а антидепрессанты только усугубят это состояние».
Персональная идентичность сквозь призму философских учений
Но при всём этом экзистенциальный страх не является исключительной прерогативой тех, кто страдает от расстройств настроения, или подростков. С незапамятных времён человечество задавалось вопросами своей идентичности, своего «я», которое продолжает существовать от одного момента к другому. Философы считают, что подобная идея впервые прослеживается у Платона, который начал проповедовать теорию души. В её основе лежит понятие о том, что мы все имеем лёгкое бестелесное ядро, которое может существовать отдельно от тела. В его диалоге «Федон», который изображает смерть Сократа, Платон идёт дальше, полагая, что все мы должны с нетерпением ждать смерти, т.к. она позволит освободить возвышенную душу от оков тела. Это представление переняли ранние христиане, которые использовали душу, чтобы ослабить страх перед неопределённостью существования жизни после смерти.
Даже после того как многие из нас узнали о «неугасаемой» душе, желание обозначить себя каким-либо образом не проходило. Мы тщательно изучали гороскопы, чтобы подробнее узнать о своих астрологических знаках. Мы мучили себя психометриками Майерс-Бриггса, пытаясь определить свой юнгианский психотип. Мы изобрели новую расовую, гендерную и поколенческую идентичность – всё для того, чтобы узнать, кто мы в этом мире. Но что, если вопрос неверно задан с самого начала?
Понятие Платона о самости изжило себя в XVII и XVIII столетиях, когда философы развили новые концепции личности. Среди них был и материалистических подход, который связывал «я» с физической системой органических клеток и молекул, т.е. вы — это ваше тело. Эмпирист Джон Локк затем обновил эту концепцию для Просвещения, связав «я» с умом или, если быть более точным, с сознанием:
«Ибо сознание всегда сопровождает мышление,» — написал он в 1689 году в своём манифесте «Опыт о человеческом разумении», — «и это то, что заставляет каждого человека быть тем, кого он называет «собой» и таким образом дифференцирует себя ото всех остальных думающих единиц; в этом и заключается личная идентичность, т.е. в самоидентичности мыслящего существа».
Но если Локк принимает постоянное сознание как нечто универсальное, такая постановка вопроса никогда не подходила для меня. Согласно одной психологической модели, «личность» зависит от 5 основных факторов: открытости опыту, добросовестности, экстраверсии, доброжелательности и нейротизма. В подростковом возрасте эти черты становятся более устойчивыми и предсказуемыми; они помогали выявить, как мы видим себя и как реагируем на определённые ситуации. Когда я была подростком, у моей личности не было возможности обрести такое равновесие. У меня были постоянные пики и падения на антидепрессантах, 5 главных черт личности вырывались из-под контроля. В первые годы после моего нервного срыва маленькие таблетки помогли мне восстановиться, но только вместо дружелюбного, пусть и тревожного ребёнка, появился чувствительный и истеричный ребёнок предподросткового возраста. В старших классах угрюмость смягчилась, но социальные страхи усилились. Друзья, которые появились у меня в средней школе, — группа весёлых, эксцентричных девочек — начали вести себя так, как свойственно всем тинейджерам. Я была интровертом, которая любит книги и страдает расстройствами настроения; неудивительно, что классический (хрестоматийный) подростковый гедонизм вызывал у меня дискомфорт. Несмотря на доброту, терпение и лояльность моих друзей, я не могла доверять им. Я была убеждена в том, что они отступят от меня, решив, что я того не стою. Я проигрывала каждую беседу в голове, наказывая себя за глупости, которые сказала. Если я не говорила с ними в какой-то из дней, у меня появлялся страх, что они сердиты на меня. Временами я была увлечённой, бодрой и даже уверенной – и это подавляло чувство тревоги и депрессивность. Всё зависело от времени года, или времени дня, или от того, принимала ли я золофт утром или во время обеда.
Когда мне было 16, после 5 лет приёма лекарств я решила, что лечение приносит больше проблем, чем пользы. Мой аппетит увеличивался, и я набирала вес. Препарат вызывал изнурительную изжогу и проблемы с пищеварением. Я сильно потела. Но, вероятно, больше всего мне хотелось узнать – какой бы я была без препаратов. Первые несколько недель после отмены, я чувствовала себя отлично. Тревожность поддавалась контролю (я считала, что обычные люди самостоятельно справляются с таким каждый день). Потом, будто в одночасье, всё вернулось назад: тошнота, необоснованная паника, навязчивые и гнетущие мысли. Я рыдала каждое утро перед выходом на работу (я работала вожатой в лагере). Я полностью отгородилась от своих друзей. К концу лета я начала принимать циталопрам.
Я поняла, что мне, скорее всего, придётся принимать тот или иной антидепрессант всю оставшуюся жизнь. И я принимала – около 6 разных видов. В течение первых 2-3 лет приёма нового медикамента моя чувствительность окончательно сформировалась в эмпатию, а вот тревожность, которая не ушла полностью, а скорее была подавленной, поддерживала мою амбициозность, активность и добросовестность. Тем не менее, все препараты когда-либо перестают работать, и это неизбежно. И что-нибудь снова становится пусковым рычагом нового нервного срыва. Пытаясь разобраться в этом непредсказуемом и волнообразном эмоциональном пейзаже, я пришла к двум основным выводам. Во-первых, поняла, что не могу рассчитывать только на препарат, и начала когнитивно-поведенческую психотерапию, чтобы приучить мой мозг различать и «обезвреживать» негативные мысли. Во-вторых, я выявила и выработала свои «фирменные» вкусы: викторианские новеллы, собаки и диетическая кола. Также я обнаружила, что моей личности комфортно в непостоянстве. Я комфортно переходила из состояния интроверта в состояние «гения коммуникабельности», от мрачной серьёзности к энтузиазму, от уверенности к незащищённости.
М.К. Эшер «Глаз»
В результате, я больше никогда не изводила себя вопросами о настоящем «я» (за исключением благополучно минувшего желания «слезть» с препаратов). Но я подозреваю, что другие будут это проделывать. В настоящее время я принимаю дулоксетин, который ингибирует обратный захват серотонина и норадреналина. Он уже «выдохся», и пора искать замену. Я с тревогой жду детокса. На то, чтобы отучить себя от препарата уйдёт как минимум 6 недель, в течение которых я буду испытывать физические симптомы отмены, по ощущениям сходные с тяжёлым гриппом. Ещё месяц потребуется для того, чтобы дойти до полной, прописанной дозы. Новый препарат называется ципралекс. На протяжении всего этого периода я буду испытывать неизбежное усиление тревоги и депрессии. Вопросы об идентичности личности, и связанные с этим предрассудки и стереотипы (как неотъемлемая часть психического заболевания) будут читаться на лицах всех, с кем мне приходится встречаться. И, возможно, у них будут основания поинтересоваться – я ли перед ними или нет.
«Если вы попали в автомобильную аварию, и доктор говорит вам, что есть возможность спасти ваш мозг, проведя его трансплантацию другому человеку, а вы останетесь вами, что вы выберете?», — спрашивает Джеймс Джайлс (James Giles), философ из Ванкувера и психолог, который живёт в Дании, автор книги «No Self to Be Found: The Search for Personal Identity».
Когда я спросила его про теорию идентичности, он предложил мне тот мысленный эксперимент с автомобильной аварией — возможно, не самый лучший выбор с точки зрения фобии, но, тем не менее, он отлично иллюстрирует то, что тело неважно для личности. Что касается теории Локка, то Джайлс утверждает то, что сознание — это переменная в уравнении личности, т.к. люди забывают о многих вещах, создают новые воспоминания и переписывают историю..
Вместо стойкого сознания Джайлс исповедует то, что называет теорией «отсутствия самости», которая, по сути, и не является теорией о самости, а представляет собой отказ от всех теорий ввиду «несостоятельности». Её корни уходят так же далеко, как и сама концепция идентичности.
«Будда был первым человеком, который отверг идею о самости, как об иллюзии», — рассказывает Джайлс. – «Люди создают идею постоянной сущности, которая побуждает нас постичь непостоянные вещи». Он говорит о том, что как только мы откажемся от понятия постоянной самости, мы сможет освободиться от таких вещей, как гордость своими достижениями, нерешительность и мстительность.
С помощью медитаций и дыхательных упражнений буддисты стремятся постичь три характеристики существования: анитья (непостоянство), дуккха (страдание) и анатта («не-я»).
Пока я не выбрала определённого пути, это кажется чем-то лёгким и знакомым. «У меня есть мысли, но я — не эти мысли» — типичный рефрен в когнитивно-поведенческой терапии. И, как и в буддизме, вознаграждение за проделанное «домашнее задание» — предположительно большое счастье. Я не могу отвечать за результативность этого контракта – по крайней мере, на сегодняшний момент. Но я точно знаю, что если бы я придерживалась расхожего мнения о самости, моё истинное «я» выглядело бы как отчаянно тревожное месиво из фобий и ненависти к самой себе. Лучше оказаться в палате, обитой войлоком, или умереть, чем остаться той девочкой.
Проблема своей идентичности — это как гравюра М.К. Эшера: ответы рождают вопросы, решения создают проблемы. Но Джулиан Бажини (Julian Baggini), философ и писатель из Бристоля, специализирующийся на изучении самоопределения (личной идентичности), привёл мне полезную метафору. Она основана на «теории расслоения», изложенной в 1739 году Дэвидом Юмом (David Hume), который предположил, что идея о самости исходит из нашей коллекции мыслей, воспоминаний и опыта. Он писал, что «тело представляет собой ничто иное, как пучок или набор различных взглядов, которые сменяют друг друга с невероятной быстротой, и находятся в постоянном движении». Примерно также выглядит и версия Бажини: «всё во Вселенной состоит из частей. Рассмотрим молекулу воды. Или часы. Мы не представляем часы, как нечто отдельное от его частей, но почему же мы думаем так о себе?»
Я не думаю, потому что не могу. Мне просто пришлось принять тот факт, что я — разваливающаяся поделка из моего опыта: моего счастья (целиком и полностью тревожного), детства, предпубертатного нервного срыва, стрессовых тинейджерских лет и моей всё ещё эволюционирующей взрослой личности и антидепрессантов, которые были всего лишь дополнительным винтиком в колесе. Что касается других, то я могу утверждать, что существуют миллиарды возможных «я», точно так же, как могут существовать миллиарды возможных вселенных, их формы, определяемые случайной стилизацией молекул и атомов, решений и импульсов. Вполне возможно, что мои 18 лет, проведённые с антидепрессантами, подтолкнули меня в новое направление, сделали меня другим человеком, изменили то, как я чувствую, думаю и общаюсь. К счастью, именно таким человеком я и хотела быть (заключает автор статьи, которую мы для вас перевели).
Источник: The Walrus